Марина Давыдова
Из сорока с лишним премьер, что вышли в театрах Польши сразу после локдауна, эти две, конечно, главные, и в кулуарах меня настойчиво спрашивали: «А вам кто больше понравился — Персеваль или Варликовский?»
Глупый вопрос. Но интересный!
Попытаюсь ответить в нескольких пунктах. Это не рецензии и не обзор. Это просто короткие зарисовки и свободные размышления по поводу увиденного.
1. «Три сестры» Персеваля решительно не похожи на все, что мы видели у него когда бы то ни было. Не держи я в руках программку, я бы ни за что не приписала этот сценический текст «перу бельгийского мастера».
Перед нами мир абсолютного морока, где время остановилось, а все персонажи уже умерли, но продолжают даже в своем инобытии влюбляться, стреляться и выяснять отношения. Сама природа немецкого (да и фламандского) театра неизбежно потребовала бы от режиссера приправить этот морок толикой социальной остроты, но никакой остроты тут нет — и не ищите. Сама экспрессивная и экстравертная природа немецких (и фламандских) артистов сопротивлялась бы медитативному способу существования, на который концепция остановившегося времени неизбежно обрекает. Но польские артисты чувствуют себя в туманном делириуме Персеваля как рыбы в воде. Да и самому ему, чтобы поставить таких «Трех сестер», надо было подпитаться духом польского театра, неизменно обрамляющего любой сюжет метафизическими раздумьями о жизни и смерти. Нигде, кроме Польши, он, подозреваю, этот сценический текст и не сочинил бы.
Единственный немецкоязычный режиссер, который приходит на ум в связи с варшавской работой Персеваля, — Кристоф Марталер. В далеком 1997 году у него в Volksbühne тоже вышли «Три сестры», в которых герои жили в каком-то безвременье или вневременье.
Сцена из спектакля «Три сестры» (реж. Кристоф Марталер, Volksbühne, 1997)
Персеваль вряд ли видел этот спектакль. Но при этом он иногда Марталера цитирует: в спектакле Volksbühne дамами на возрасте были все три сестры, Персеваль состарил только Ольгу. Иногда он с ним почти полемизирует: в польском спектакле чудесно придумана Наташа (ее играет характерная и очень яркая актриса украинского происхождения Оксана Черкашина), она единственная живет тут земной, полнокровной жизнью и руководствуется вполне себе посюсторонней логикой — и на этом противопоставлении, на мой взгляд, вообще стоило бы выстроить весь замысел. Иногда он словно бы ведет со швейцарцем заочный диалог. У Марталера главным визуальным воплощением остановившегося времени была огромная лестница особняка, по которой герои никогда не поднимались, а всегда спускались — видимо, в сценическую преисподнюю; визуальной доминантой в варшавских «Трех сестрах» становится трепещущая от прикосновения зеркальная стена, в которой все сущее расплывается и которая, похоже, сама эманирует весь этот морок, словно мыслящий Океан Станислава Лема.
«Может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю», — говорит в «Трех сестрах» Чебутыкин. Марталер сделал его реплику ключом ко всей пьесе. В конце 90-х такой ход, превращающий Чехова в предтечу Беккета, был откровением, в 2021-м стал трюизмом. Но Персеваль, конечно же, ничего ни у кого не заимствует. Он просто заново открывает уже открытое. В пространстве интерпретационного театра такие невольные повторы уже, по-видимому, неизбежны.
2. Варликовский давно ничего не интерпретирует. Его «Одиссея» — это и впрямь «Одиссея»! Путешествие, в котором ты не знаешь, куда тебя занесет. Это польский театр as it is и at its best, одна из самых мощных театральных работ последних лет, похожая на все, что мы видели у этого режиссера прежде, и одновременно непохожая.
Сцена из спектакля «Одиссея. История для Голливуда»Сцена из спектакля «Одиссея. История для Голливуда»© Nowy Teatr
Представьте себе, что вы зашли в гости к интересному собеседнику, он непринужденно рассуждает о том о сем, а его рассуждения превращаются вдруг в ожившие картины. Но никакого цементирующего сюжета у этой беседы нет — вы же не на лекции у интересного собеседника, вы у него в гостиной.
«Одиссея» — именно такой случай.
В первом акте ты еще надеешься, что все заявленные в самом начале линии — вот тут выжившая в Холокосте Изольда решила превратить историю своей жизни в голливудский сценарий, а вот тут постаревший Улисс возвращается к постаревшей Пенелопе — сольются воедино или будут отражаться друг в друге. Но никакого слияния не происходит! И попытки поставить зрителя перед сложным выбором из разных месседжей (как в «(А)поллонии») тут тоже нет.
У многочисленных сюжетов этого спектакля можно обнаружить разве что общую тему: Варликовский разными способами исследует, как преображает и искажает глубокие человеческие переживания любая попытка их зафиксировать, интерпретировать и даже осмыслить.
Когда смотришь его новое сочинение, начинаешь ясно понимать, почему современному театру (не вообще любому, но тому, который я смею назвать выдающимся) так редко оказываются нужны современные пьесы — и все реже пьесы вообще. Даже лучшие из них все же проигрывают сравнение с коллажем из самых разных текстов, трактатов, фильмов, статей, который сделал своим фирменным приемом Варликовский и который тут, в «Одиссее», он довел до абсолюта.
Варликовский разными способами исследует, как преображает и искажает глубокие человеческие переживания любая попытка их зафиксировать, интерпретировать и даже осмыслить.
Не ограниченный героями одного произведения и вообще не ограниченный ничьим авторским миром режиссер (среди его соавторов я бы особенно отметила драматурга Нового театра Петра Грущинского) спокойно разгуливает по просторам мировой культуры, философии, мифологии, антропологии, запускает руку в сокровищницу мировой кинематографии, ничтоже сумняшеся делает своими героями Мартина Хайдеггера, Ханну Арендт, Элизабет Тейлор, Клода Ланцмана. Философы, артисты, исторические деятели и кинорежиссеры входят в пространство этого театрального имаджинариума — как к себе домой. И в первую секунду ты хочешь спросить: «Помилуйте, а эти-то откуда тут взялись?» — но во вторую ты уже завороженно слушаешь их диалоги и монологи.
Персевалю я могу дать советы, как развить и «улучшить» его собственный замысел, перед «Одиссеей» Варликовского в бессилии умолкаю. Этот спектакль — как река, которая сама на наших глазах прокладывает себе русло. Все время думаешь: а что же будет вот там, за поворотом? И всякий раз тебе открывается новый неожиданный пейзаж. Режиссер тут уже никакой не интерпретатор, он царь и бог, демиург, повелитель сюжетов и дискурсов, сам над собой ставящий законы и сам же их опровергающий.
В сущности, «Одиссея» — это тотальное торжество авторского театра. Его апофеоз. Усложнять сценический текст после Варликовского уже невозможно. Никто и не пытается это делать. Да и сами представители авторского театра стали сейчас для значительной части театральной молодежи предметом насмешек и небрежения, этически сомнительным олдскулом: ведь в современном мире любой повелитель людей и дискурсов по определению должен быть ниспровергнут.
Но вот что интересно. Хотя привычной для России жесткой театральной дедовщины в Европе никогда не ведали, а новые режиссерские имена заботливо пестуют и лелеют, фигуры, равной Варликовскому, за последние двадцать лет в Польше так и не появилось, а идею авторского театра ни один новый тренд нигде так и не потеснил. Его представители по-прежнему остаются главными ньюсмейкерами европейской фестивальной жизни. В их олдскульных «гостиных» все еще толпится народ. Их спектакли стали золотым фондом мирового театра. Те, кто застал эти спектакли, могут считать себя счастливчиками. Что бы там ни маячило за поворотом, наша театральная «Одиссея» была и пока остается прекрасно.