Роман Должанский

Спектакль, успевший стать легендарным. Признанный шедевр великого режиссера. Его играли двенадцать с половиной лет, показали больше трехсот пятидесяти раз. Для меня последнее представление стало пятой личной встречей со спектаклем, а первая случилась на премьере. Для Берлина, не говоря о Германии вообще, двенадцать лет — очень много. Но снимают не потому, что исчерпан зрительский интерес: билеты на «Трехгрошовую» до сих пор продаются отлично. Казалось бы, играть да играть дальше, пока публика не кончится.

Проблема в том, что почти все артисты, играющие в спектакле, уже не работают в «Берлинер ансамбле». Такие уж правила в Германии — смена интенданта почти всегда означает обновление труппы, иногда и полную смену актерского состава, следовательно — смену репертуара. А больше десяти лет на одном месте в интендантах не задерживаются (единичные исключения — Франк Касторф в «Фольксбюне», Томас Остермайер в «Шаубюне» — лишь подчеркивают строгость правила), так что больше десяти лет даже самые успешные постановки не протягивают. Уилсона в «Берлинер ансамбле» на постановки часто приглашал интендант Клаус Пайманн, но два года назад Пайманн — ему было уже под восемьдесят — ушел на пенсию, вместо него пришел Оливер Резе. В порядке исключения он сначала оставил в репертуаре два спектакля Уилсона, потом один, но теперь пришла пора попрощаться и с последним. Тем более что новая версия «Трехгрошовой» уже заказана режиссеру Барри Коски.
«Берлинер ансамбль»«Берлинер ансамбль»© Роман Должанский

Судя по всему, большинство зрителей в этот вечер, как и я, смотрели спектакль Уилсона не в первый раз — мы все прощались не только со всей постановкой, но и с каждой сценой, с каждым зонгом, с каждым памятным моментом. А спектакль из таких вот незабываемых эпизодов и состоит — начиная с пролога, когда на занавесе возникает светящийся кружок, такой же, как крутящаяся эмблема «Берлинер ансамбля» над башенкой театра на Шиффбауэрдамм, потом проявляется еще один круг, потом еще, и вот уже пересекающиеся круги с мигающими лампочками игриво и зазывно вспыхивают по всему зеркалу сцены, а персонажи Брехта пускаются в забавный парад-алле на авансцене… И заканчивая эпилогом, в котором стоящему на помосте виселицы с петлей на шее Мэкхиту приходит весть о помиловании и откуда-то с театральных небес опускается красный праздничный занавес-рамка. У Уилсона даже виселица выглядит как волшебная игрушка — это, конечно, самая красивая виселица на свете. Еще с премьеры я запомнил, как в финале Мэкки-Нож, кокетливо согнув ногу, упирается ботинком в столб этой виселицы — и в маленьком треугольничке между каблуком и подошвой виден кусочек подсвеченного задника. У Уилсона любая мелочь продумана, изящна и необходима.

Понятно, что есть видео спектакля, но, когда смотришь в последний раз, жадно пытаешься навсегда запомнить чудеса Уилсона — неповторимую партитуру гримас миссис Пичем, невероятную по красоте сцену у проституток, Мэкхита, обеими пятками дирижирующего ссорой двух своих жен, и его же, играющего на светящихся прутьях тюремной решетки, словно на контрабасе. Как кружится заводной игрушкой похожий на диккенсовских странных злодеев «пантера Браун», как семенит неведомой зверушкой красноволосая Дженни-Малина, как Мэкхит вдруг превращается в Чарли Чаплина, качающегося на расставленных в стороны стопах, как грустит в борделе старая проститутка, которой Мэкхит великодушно бросает на прощание розу…

Актрисы, которая играла на премьере эту старую проститутку, Рут Гёсс, уже нет в живых, ввели другую. Вместо Штефана Курта андрогинного Мэкхита играет Кристофер Нелл, невысокий, горбоносый, подвижный, очень обаятельный актер, будто прыгнувший на сегодняшнюю сцену прямо из какого-то берлинского кабаре времен премьеры той, первой, «Трехгрошовой оперы». На финальные поклоны выходит с палочкой — точнее сказать, его выводят — легендарный Юрген Хольц, прежде игравший Пичема. Ему 87, он серьезно болен, потерял голос и уже почти год не выходит на сцену. Приехал тоже попрощаться со спектаклем. А может быть, и вообще с театром — кто же знает… [1] Когда получасовая овация начинает стихать, вступает оркестр, и зал накрывает музыка Курта Вайля — вроде такая балаганная, задорная, смелая, но и надтреснутая, тревожная, грохочущая над невидимой бездной…