Слава Шадронов (_arlekin_)

Основа сценографии - муляж "классического" театрального портика с ало-серым бархатным занавесом вместо колонн фасада: одновременно балаган и мавзолей, украшенный носатым черепом вместо комедиантской маски на фронтоне посреди обломков циферблата с обратным порядком чисел и "карусели" значков зодиакального цикла. Авторский текст (включая пометки "пауза") проговаривает хор благообразных, но монохромных, будто призрачных, сошедших с гравюр 18-19 вв. или оживших скульптур зрителей-"ремаркеров" с книжками в руках - то есть действо также сразу обозначается и как "читка", и как "литургия". Здесь "отчитывают" Пиноккио - рассказывая его историю от "рождения", вернее, от момента, когда мастер Джеппетто при помощи ассистента Вишни вытащил его "мутирующими" инструментами из "опухоли" раздвоившегося древесного ствола и позволил "дозреть" в лабораторной колбе - "не жить же дереву с трупом" (внешне кусок дерева сильно и вряд ли случайно на саркофаг смахивает - и символично, что героя в него не кладут; наоборот, достают оттуда).

Сюжет пьесы-"мистерии" Андрея Вишневского воспроизводит в наиболее полной из всех известных мне примеров инвариантный юханановский (а в отличие от целевой аудитории Электротеатра я спектакли Юхананова смотрю лет двадцать и даже антрепризные "Подсолнухи" с Ахеджаковой и покойным Гвоздицким застал!) мета-сюжет, если угодно: Голем в поисках Синей птицы - движение (вопреки профанной, обыденной, житейской логике и законам т.н. "природы) от мертвого к живому через творчество.

Звучащие полифонией (это касается и ремарок, и диалогов - то и другое вплетено в музыкально-шумовую партитуру Дмитрия Курляндского и разложено на множество голосов различных тембральных окрасок) тексты представляют из себя характерный, типичный для всех опусов Юхананова пафосно-самоироничный "гон", однако последовательность событий первой части "Пиноккио. Лес" на редкость связная. Джеппетто, которого Пиноккио считает "папой", быстро и неожиданно исчезает из мастерской; зато герою является Сверчок, как и сам расщепленный - буквально и фигурально - Пиноккио (две актрисы, Мария Беляева и Светлана Найденова, в полиэтиленовых юбочках с демонстративно неестественной, угловатой пластикой) представленный в двух ипостасях (и как все остальные персонажи, как в целом и этот, и предыдущие юханановские постановки - в избыточно, даже не "барочно", хотя среди прочего используются элементы старинного оперного театра, включая шумовые машины для "ветра", а "китчево" нарядных одежках от Анастасии Нефедовой). Сверчок пытается объяснить Пиноккио-"имаго" (недосформированному и бесперспективному, стало быть, образу), "деревянному недоразумению", "молекуле" - что его место в обозначенной космогонии и эволюционной системе еще ниже, чем у "выблядков бытия" и "минус людей", за что получает от раздвоенного героя молотком.

Далее с помощью появившегося из треснувшего в результате танцев с Пиноккио яйца птенчика (тоже удвоенного) герой покидает мастерскую Джеппетто и, оголодавший, оказывается возле дома старика, потерявшего связь с реальностью - на моей памяти самая забавная роль Владимира Коренева (а в театр им. Станиславского я хожу еще дольше, чем на спектакли Юхананова, и первым был "Томас Беккет" тогдашнего худрука, покойного Ланского, где Владимир Коренев играл в дуэте с Борисом Невзоровым): гротескный ветеран-самурай на самоходном кожаном диване, окруженный "Дорогими" спутницами в костюмах гейш, жарящих сенсею яичницу: старик обманывает куклу, обещая накормить - а вместо этого опрокидывая на Пиноккио ведро с водой (согласно ремарке это ведро, но в спектакле - целый аквариум с рыбками: аквариум и рыбки - видеоинсталляция, вода натуральная). К концу первого акта первой части дилогии Пиноккио, вернувшись в мастерскую Джеппетто и снова на обнаружив "папы", присаживается сушиться у камина, вытянув ноги к огню, уснув, сгорает дотла. "Жизнь не любит паяцев".

Разумеется, это не конец и даже не середина повествования, мастер Джеппетто "восстановит" из пепла, из огарка свое творение Пиноккио, сперва частично, вернув ему кисти рук, но отказывает в новых ногах, дабы "тварь" не сбежала. И все-таки взяв слово и вернув Пиноккио вторые конечности, "папа" ведет неразумную куклу в... лес, хотя Пиноккио хочет в школу. Там, в лесу, Пиноккио получит необходимое для дальнейшего пути совершенствования, восхождения, "вочеловечения" - от пускай в декорированных электрогирляндой, но опознаваемых одеяниях ортодоксального раввина-каббалиста, не оставляющих сомнений, что за "азбукой" предстоит овладеть "паяцу", мечтающему приблизиться к Создателю.

На самом деле "идеология" пьесы уже в достаточной степени обозначена, сформулирована сразу, в прологе-эпиграфе, где воспроизводятся (не рискну утверждать наверняка, подлинные цитаты или нет) суждения Клейста, Гете, По и Мэри Шелли о сущности куклы как рукотворного, но человекоподобного предмета/существа. Понятно, что кукла для Юхананова - аллегория (по правде, нехитрая) человека в его неполной, временной, ущербной проявленности; "божественная марионетка"; "награжденный носом, но лишенный разума"; "паяц, которого в театр не возьмут, а сразу в госпиталь". Что при таком раскладе означает и олицетворяет "театр" - тоже не военная тайна.

Первая часть диптиха - "Лес"; вторая - "Театр". Очевидно, что "лес" противопоставлен "театру", как природа - культуре (даже если театр "небесный", а лес "волшебный"). Выпилившись из дерева, "дитя природы" Пиноккио приходит в город, и сразу в театр, причем, что имеет первостепенное значение, в юханановском решении площадной и масочный, хотя "у нас не Тоскана, у нас такая тоска... на..." И весь первый, почти двухчасовой акт второй части - это спектакль в спектакле, куда, преодолев преграды, жалостью и обманом свезло проникнуть малышам Пиноккио (уже не в полиэтиленовых плащиках, а в тряпочных курточках). Еще точнее - это спектакль в спектакле в спектакле, потому что один герой спектакля "Нежный Гомункул, или Пьеро и Арлекин в гибнущем мире", а именно Арлекин (как водится, единый в трех лицах), раскрывает другому (и тоже "тройному"), Пьеро, за счет чего ему удается не просто служить семи господам одновременно, но и всех семерых любить. Сценки с семью господами (пересекающиеся сюжетно, сюжетными мотивами отсылающие к Шекспиру и Уайльду, под музыку Вагнера и Малера) следуют внахлест: гангстер Мясо, танцовщица Мата Хари (исполняющая танец семи покрывал, способный длиться семь лет), сестры-близнецы Монашка и Ведьма (образ двойной - первая в рясе, вторая обнаженная, если не брать свисающих на голое тело рыжих волос - но считающийся за одного господина), король-генсек и королева фей.

Пятый господин, Король-Солнце - вообще отдельный спектакль внутри всех остальных: Владимир Коренев (снова он) в барашковой шапке, продолжающейся колпаком (то ли ночным, то ли шутовским, то ли палаческим) на стимпанковском кресле, которое позднее превратиться в гильотину для его двойника-куклы, изображает Брежнева, во сне беседующего с Лениным, а театральную публику (ту, что на сцене - в восточных звериных масках, и Пиноккио среди них, а также гигантского паука, через которого Пиноккио прошел/прошла/прошли на представление) принимает за членов Политбюро. По части остро-политических шуток тут, может, и не густо, но... что называется, "освежает". Королева фей Титания (их также три) в окровавленном белом платье скорбит о погибших подданных эльфах, а главнокомандующий Арлекин сожалеет, что показал себя плохим полководцем. Однако загадочный "седьмой господин" венчает парад алле, сопровождающийся трюками вроде полета дронов (Вагнер в тему) или отрезания головы манекену циркулярной пилой - Пьеро по протекции Арлекина тоже становится слугой всех семи, затем расстреливает их из пулемета и под занавес стреляет в себя.

Представление обрывается с вмешательством Пиноккио, и второй акт второй части - альтернативный спектакль: директор и режиссер театра Манджафокко (персонаж опять двойной под единым именем), сперва распорядившись бросить Пиноккио в камин за срыв представления/"священнодействия", затем избавив от наказания (на сей раз сожжения паяц избегает), демонстрирует ему сперва бывших актеров своего бесконечного театра, проигрывающих свои спектакли (звучат обрывочные тексты, сюжеты, мысли разных авторов - Гоголя, Булгакова... - набор костюмированных, "масочных" номеров) - а затем и действующих, в заключительном, третьем акте второго вечера.

Театр в "пиномифологии" - аналог Сверлии из мифологии "Сверлийцев": параллельная вселенская цивилизация, существующая в разных пространственных измерениях и эпохах. Некоторая повторяемость и узнаваемость юханановских мифов приедается, но и позволяет легче с каждым разом в них вникать. Хотя и в целом "Пиноккио. Театр", в отличие от "Пиноккио. Леса", и особенно третий акт "Театра" практически лишены повествовательности и по форме сводятся к дивертисменту сценок, к каскаду приемов. Этот ход достигает апогея как раз в финале - Пиноккио с Манджафокко едут в "стеклянном лифте" (над сценой снова нависает "саркофаг" с носатой куклой внутри и древесными ветками, только теперь он не "деревянный" черный, а прозрачный "хрустальный" или, допустим, "ледяной"), и на каждом из "этажей", которые они пересекают, воспроизводится (по всей вероятности, тоже бесконечные и безначальные) свой спектакль: "Фауст", "Фальстаф", "Саломея" и др., к тому же со снижающим "довеском" в названии.

Ни "Пиноккио. Театр", ни диптих целиком точки не имеют - падение на героя сверху пяти золотых монет (увесистых и звонких как медальоны) не разрешает намеченных идейных конфликтов и не позволяет хоть сколько-нибудь "закруглить" сюжет. В спектакле общей продолжительностью порядка восьми часов (складывая два вечера, включая три антракта) нет конца - очень по-юханановски: разомкнутое пространство, "новая процессуальность" и т.п. - но здесь универсальная эстетическая идеология Юхананова как никогда адекватна конкретной художественной идее, сюжетной основе, способу рассказа, характеру героя. "Стойкий принцип", второй мой заход на коего случился сравнительно недавно, мне стоил больших зрительских усилий -

- тогда как "Пиноккио" за часов примерно шесть чистого действия (ну или, правильнее назвать, зрелища) не заставил скучать ни минуты, при том что я на "коротких, легких, веселых, упоительных" спектаклях подыхаю. Еще поразительно, что поэпизодный план "Пиноккио" в программке и разблюдовку актеров по ролям тоже, пожалуй, заранее предпочтительнее не знать, не говоря уже об энциклопедично, статьями изложенной в буклете "пиномифологии": озвученных "ремаркерами" вслух пояснений достаточно, чтоб худо-бедно уследить за перипетиями (особенно в первой части, где их все-таки немало), а на философические обобщения лучше или выходить самостоятельно, или вовсе без них обойтись, что ироничная "мистериальность" проекта допускает вполне.

Ну и за актерами наблюдать увлекательно - положа руку на сердце, не всем достались роли, о которых повернется язык сказать "не бывает маленьких", но помимо Владимира Коренева под чутким художественным руководством старого шарманщика Юхананова за яркими костюмами, париками, масками не теряются, и в двойниках, а то и "тройниках" проявляют индивидуальность Павел Кравец, Дмитрий Чеботарев, Вера Кузнецова (единый в трех лицах Арлекин), Евгений Капустин, Антон Косточкин, Антон Капанин (Пьеро), Ирина Коренева, Инна Головина, Диана Рахимова (Королева фей Титания); в моно-сценках "бывших актеров" (или, в терминологии "пиномифа" - "джанк-паяцев") я и без подсказки-программки под маской разглядел Татьяну Ухарову, Татьяну Майст (ну врать не буду - остальных не узнал...); чисто метафорический образ Раффлезия (в "пиномифологии" Вишневского-Юхананова - хищный цветок, позволяющий Манджафокко приманивать ангелов) в воплощении - и тоже парном - Евгения Капустина и Азамата Нигманова делается не только зримым, но и до некоторой степени внятным; то, что делают Мария Беляева и Светлана Найденова в роли/ролях Пиноккио - фантастика; а особый разговор про Манджафокко, разделившегося на "режиссерскую" и "директорскую" ипостаси: в паре с Юрием Дувановым работает Игорь Лысов, и его сбивчивые пародийно-исповедальные, реально автобиографические (я видел и режиссерские работы Лысова в ШДИ), но до комизма утрированные "признания", стенания, жалобы, что вот, дескать, такую большую жизнь прожил, а тут приходят какие-то "маленькие варвары", какое-то "говно"...

Вообще внутритеатральные приколы в "Пиноккио" гораздо откровеннее, чем политические, и привкус "капустника" для типа (простигосподи... - это междометие, а не наименование очередной мифической расы, если что) "мистерии" очень кстати, избавляет от подозрений и опасений, порождаемых формулировками фроде "сияние Розы, сотканной из света" (влекущее Пиноккио) и всякой такой травестишной эзотерикой; даже если это всего лишь репризы пошиба "хочу к Женовачу" (вариант "не хочу к Женовачу") или "поедем к Додину, у него поучимся" - к Женовачу ладно, было бы желание; а вот у Додина определенно учиться нечему.