Кристина Матвиенко
Сегодня в Электротеатре «Станиславский» стартует серия показов «Тартюфа» Жан-Батиста Мольера в постановке Филиппа Григорьяна. С режиссером одной из самых ожидаемых премьер поговорила Кристина Матвиенко.
— Почему после «Женитьбы» и «Заводного апельсина» — именно «Тартюф»?
— У меня еще с института нежнейшие отношения с классицизмом вообще и с Мольером в частности. Если применить к этой драматургии правильную оптику, то обнаружится главное ее свойство: кристальная ясность, как будто ты смотришь на геологический лед и замечаешь в нем замерзшую мушку. Тут, конечно, очень многое зависит от перевода — иногда он как нашлепка на замке, не дающая тебе вставить ключ, которым ты хочешь открыть пьесу.
— Музыку слышишь, а смысла не понимаешь?
— Да! Даже в хорошем переводе может быть вычурность, лжепоэтическая красота, очень мешающая работе. Она как пелена — не дает тебе рассмотреть, что происходит. А у Мольера это очень важно: его герои — просто люди, которые разговаривают друг с другом. Но они отвечают за свои слова. Я не могу сказать, что они что думают, то и говорят, но слово у них равно мысли — в совершенно другом смысле, нежели у Шекспира, например. У Мольера текст нарезан на очень маленькие части, как суши или канапе. И тебе ничего не стоит их съесть, эти канапе, одно за другим целую огромную тарелку. Шекспира нужно все время прокачивать страстью, все время лить закись азота, применять какие-то нечеловеческие мощности, запоминать, что было на позапрошлой странице, потому что на следующей может произойти развязка каламбура или мысли. Шекспир — это великий ребус, который не очень сильно отразился в русской культуре. А вот Мольер — он стопроцентно наш драматург.
— При том что громкие спектакли по его пьесам появляются у нас не так чтобы очень часто: был легендарный «Тартюф» Эфроса, был «Мнимый больной» Женовача — вот, кажется, и все.
— Это как раз странно, потому что Россия начиная где-то с XVII века — абсолютно галломанская страна: иерархическое общество, пирамида — нам это все ужасно близко и понятно. Собственно, в «Тартюфе» мы наблюдаем пирамидальную модель мира с государем на вершине: главное действующее лицо «Тартюфа» — это Оргон, и здесь очевидно прямое обращение к государю. Мольер очень хорошо знает людей и очень хорошо обращается со словом, и его месседж направлен напрямую первому лицу государства. Уверен, это пьесу он писал прямо для него и про него.
— Какое место занимает в этой пирамиде Тартюф? Чего он хочет, добивается?
— Тартюф — это хтонь, воплощенное зло. Мотивация его поступков не так уж важна — куда важнее то, кто, как и зачем распахнул двери для этого монстра. Сделал это, конечно, глава семьи — или, если хотите, глава государства.
— Получается, что вы ставите спектакль о разрушении миропорядка, в котором принимают участие все домочадцы Оргона?
— В некотором смысле вся пьеса про то, что девочку хотят выдать замуж за старика — а это как минимум неприлично. Не имеет значения, в каком веке эта коллизия разворачивается. Этому нужно помешать, но так, чтобы не пошатнуть пирамиду, не задеть авторитет отца, которого все любят. Главная жертва здесь, конечно, Дамис, потому что отец его проклинает. Он, в отличие от Марианы, все-таки беззащитен. А Мариана могла бы сама стать «биологическим оружием», если бы она вышла замуж за Тартюфа. Мать в этом семействе — фея из «Золушки» классическая: молодая женщина, новая жена, она ведет себя как фея, фея цветов. Но и ее цветочной власти не хватает. В схватке со злом они — неравные противники: одной рукой воюют, а другой — поддерживают пирамиду. Тартюфа видит насквозь лишь одна Дорина, но у нее недостаточно власти, она находится на самой низшей социальной ступени. Она такой суккуб — но в современной трактовке, когда охотник на вампиров и сам является вампиром.
Тартюф — это хтонь.
Мольер ненавидит этого Тартюфа до такой степени, как ни один автор своего героя в мировой литературе! Это сродни битве насмерть: он готов сам погибнуть, убивая это существо, залезающее в щели недодуманного, недосказанного. Оно прячется в секретиках, в небольшом стыде, в маленьких страхах маленьких людей. Мольер словно бы обращается к государю, к своему Оргону, с просьбой быть мужчиной. Другой модели мира он себе не представляет: если яд попадает в пирамиду, начинается распад, революция, конец уже близок. Мольер рисует этот распад и говорит: «Ты будешь виноват во всем. Если государство — это ты, то и вся вина будет на тебе».
— Какое место в воплощении этого замысла у вас занимает актер?
— В «Тартюфе» ткань актерского существования для меня важна куда в большей степени, чем какая-то изобретательность, которой от меня обычно ждут. Работа со способом интонирования текста, с правильным восприятием стиха. Стихи очень часто невозможно слушать, потому что люди, которые их читают, загипнотизированы ритмом и рифмой, а они интересуют автора куда меньше, чем мысль. У Мольера рифмуется то, что и так зарифмовано, у него стихи — это графическое изображение мысли. Поэтому мы на репетиции работаем с графикой стихов, с паузами, авторскими строфами.
— Сохраняя поэтическую форму, сокращаете ли вы текст «Тартюфа»?
— Разумеется, драматург проекта Ольга Федянина провела в этом смысле просто ювелирную работу. В пьесе есть вещи, которые невозможно не сокращать, — ну, например, какой-нибудь комический эпизод на две страницы: возможно, это было смешно во времена Мольера, но не сейчас. Да и вообще «Тартюф» — комедия лишь в том смысле, что в конце концов все остались живы — да и то по чистой случайности. Это, скорее, трагедия с хеппи-эндом — жуткая вещь в корсете поэтической формы. Только представьте себе: тот, кого все до безумия любят, оказывается заражен смертельным вирусом — биологическим оружием, которое сначала уничтожит его самого, а потом и всех вокруг. И их любовь, их преданность, их попытки как-то повлиять на него все только усугубляют. Они обречены, потому что в душе Оргона что-то произошло — он живет в страхе с тех пор, как вынужден прятать некую «шкатулку с документами». Чтобы вернуться в какое-то первоначальное состояние, он должен избавиться от этой шкатулки, повернуть тот ключ, на который она запирает его самого. Но он не может, потому что очень боится. Глава семьи облажался, и ему даже не к кому обратиться со своей проблемой. Он думает, что его может спасти только чудо, — и в эту лазейку проникает страшное зло, голодный дух: он будет набивать свой желудок до тех пор, пока не лопнет. У Тартюфа нет инстинкта самосохранения. Эфрос ставил пьесу про злой ум Тартюфа, а для меня в этом существа нет ума. Для меня Тартюф — это кто-то вроде Емельяна Пугачева в «Капитанской дочке», понимаете? Он лихой человек, «лихой» — ничего не боящийся и всего жаждущий. Ему все равно, что захватывать и поглощать, — не человек, а раковая опухоль.