Антон Хитров

       Среди площадок, принимавших Константина Богомолова, Электротеатр больше других заточен под эксперимент; неудивительно, что свой самый радикальный проект режиссер создал именно здесь. «Волшебная гора» перекликается с его литовским шедевром «Мой папа — Агамемнон» и ленкомовским «Борисом Годуновым», вернее, с их отдельными сценами. И все же это первый спектакль, где Богомолов полностью отказывается от нарратива: его главный сюжет — то, что происходит между залом и сценой здесь и сейчас.

Афиша с именем Томаса Манна — практически розыгрыш. Если в «Мушкетерах», вольной театральной фантазии, почти никак не связанной с книгами Дюма, Богомолов сохранил хотя бы набор персонажей, то здесь ему не понадобились ни текст, ни даже фабула «Волшебной горы». Только одна деталь непосредственно происходит из романа, чей сюжет разворачивается в швейцарском туберкулезном санатории: это несмолкающий сухой кашель, который вы начинаете слышать, едва заняв место в зале. Вы смотрите по сторонам — возможно, чтобы предложить больному соседу мятный леденец, — но не видите, кто кашляет. Лишь через несколько секунд вы понимаете, что вас надули: раздражающий звук идет из динамиков.

Но с началом действия кашель не прекращается. «Волшебная гора» — самый камерный спектакль Богомолова, в нем заняты всего два артиста: сам режиссер и блистательная прима Электротеатра Елена Морозова. Лариса Ломакина, бессменный сценограф Богомолова, соорудила для них тесную металлическую коробку, изъеденную ржавчиной (как тело — болезнью, может подметить чуткий зритель). Из полутора часов первые минут сорок-пятьдесят в этой коробке почти ничего не происходит: режиссер, обняв колени, сидит в углу, а Морозова кашляет — часто и мучительно. Люди в зале тоже начинают кашлять — скорее, непроизвольно, чем нарочно: запомним это очень важное обстоятельство. Раз в десять-пятнадцать минут актриса прерывает молчание, выходит к авансцене и читает пейзажную лирику русских поэтов — Николая Некрасова, Николая Заболоцкого, Варлама Шаламова. А потом опять начинается пытка кашлем.

К моменту, когда спектакль резко набирает темп, самые нетерпеливые успевают покинуть зал. Оставшихся режиссер награждает дивертисментом — пятью бодрыми скетчами собственного сочинения. Все сюжеты — про смерть: интервью гениального музыканта, который заставляет публику слушать тишину, играя на органе из трупов; допрос женщины-математика, которая убила своих малолетних учеников, руководствуясь тем, что конец неизбежен, а лучшее решение математической задачи — самое короткое; покупка квартиры с видом на кладбище и так далее. Богомолов отлично знает, что хороший черный юмор — всегда больше чем юмор: смех — это реакция на неразрешимое противоречие, поэтому комедия, как ни парадоксально, — лучший способ говорить о смерти.

К «Волшебной горе» Томаса Манна все это имеет больше отношения, чем кажется на первый взгляд. Капризные театралы без конца пеняют на несчастных кашляющих зрителей, но надо быть Богомоловым, чтобы догадаться сравнить театр с туберкулезным санаторием — и не с каким-нибудь, а с «Берггофом» из «Волшебной горы». Аналогия между тем очень точная: пациенты «Берггофа», престижного высокогорного санатория, живут в изоляции, у них атрофировано чувство времени, а практические навыки потеряны. Вдобавок они, совсем как люди театра, любят говорить о своем особом положении: дескать, «у нас, наверху» — не то что «на равнине».

Пока Богомолов тянет паузу, а Морозова надрывно кашляет, невольно думаешь о том, что время, проведенное в театре, — не настоящая жизнь, а, скорее, механическое движение к смерти. Стихи, звучащие между паузами, лишь усиливают это впечатление, потому что рассказывают о противоположном опыте: поэт, наблюдающий за природой, предельно сконцентрирован, каждая минута для него исполнена значения. Манн писал, что время, богатое на переживания, течет очень медленно, а скука вопреки расхожему мнению заставляет его бежать быстрее. Если следовать логике режиссера, выходит, что созерцание продлевает жизнь, а театр, его суррогат, — сокращает.

Анастасия Паукер
Немного смерти и немного бронхита

          В замкнутом пространстве — мужчина и женщина. Она корчится от кашля, он читает. Это может продолжаться сколь угодно долго: как длительная смерть или бесконечное ее ожидание.

Как сделать так, чтобы кашляющий осенний зритель работал на концепцию, а не разрушал слишком тонкую структуру твоего сценического повествования, не портил атмосферу и не мешал артистам? Как обернуть болезнь в театр? Как превратить любой звук, исходящий от зала, в сбивчивое дыхание смерти? Сделай так, чтобы твой зритель работал на тебя. Кашлял на тебя.

В «Электротеатре» Константин Богомолов создал одну из своих самых честных и лучших работ. Единственное, в чем здесь заключается ее ловкое и игривое лукавство, — это кашель. Обычно ему удается разоблачить сидящего в партере зрителя так, что тот даже не обнаружит, что разоблачен, и происходит это с помощью высказывания, дерзко с ног на голову перевернутого кичем. В этой работе режиссер использует предлагаемые ему обстоятельства, и даже переворачивать тут ничего не приходится. «Волшебная гора» — наиболее прямая и откровенная богомоловская провокация. Он задает партитуру кашля и дает зрителю свободу спокойно в эту партитуру вписаться. Зритель становится логичной составляющей этого агонизирующе харкающего высказывания. Это абсолютная игра, без высокомерия и назидательности, тут все равны в своем бронхите и в стремительном движении к подножию горы, с которой у Томаса Манна скатывали на санях трупы. Кашлять можно минут сорок совершенно спокойно и без перерыва, пока в ржавом бункере где-то на Волшебной горе кашляет Елена Морозова, а Константин Богомолов мерно перелистывает страницы.

От Томаса Манна тут ничего, кроме ощущения перманентного гниения и уверенности, что смерть разлита ржавчиной по стенам этого металлического гроба (пространства, в который раз так точно найденного Ларисой Ломакиной). Название только задает координаты, дальше режиссер и зритель абсолютно свободны передвигаться в их системе по своему усмотрению. Ганс Касторп, Сеттембрини, эстетствующие пациенты, завернутые в пледы и измеряющие температуру на террасах санатория, с каждым днем все более близкие к смерти, остаются за кадром, только в воспаленной памяти занятого своими бронхами зрителя. Структура сценического текста при своей выверенности достаточно вольна: как вальяжно философствуют где-то на вершине мира герои «Волшебной горы», медленно тлея в этом морозном воздухе на протяжении сотен страниц, так неспешно Богомолов разворачивает свое смертоносное повествование, занимающее не более часа и десяти минут. Длительный кашляющий пролог — путь к созданию концептуального концентрата. Минуты попыток восстановить дыхание перебиваются стихами Заболоцкого, Шаламова и Некрасова: после очередного приступа Елена Морозова (а в этом спектакле, насквозь перформативном, героиню хочется называть лишь именем актрисы) выходит из бункера на авансцену и, бесстрастно интонируя, читает стихи о задыхающихся временах года, мерно чеканя свое и наше время.

Все молчит: зверье, и птицы,
И сама весна.
Словно вышла из больницы —
Так бледна она.
В пожелтевшем, прошлогоднем
Травяном тряпье
Приползла в одном исподнем,
Порванном белье.
Из ее опухших десен
Выступает кровь.
Сколько было этих весен,
Сколько будет вновь?

При зашкаливающем количестве бацилл пространство этого спектакля абсолютно стерильно, как стерилен был варшавский «Лед» по роману Владимира Сорокина или же «Мой папа Агамемнон», поставленный в Вильнюсе. Некоторые тексты «Горы» взяты режиссером из его работы «Мой бластер разрядился» — спектакле, созданном в Лиепае. «Волшебная гора» — это такой заморский Богомолов, квинтэссенция, заботливо собранная для нас где-то за горами, за морями и кладбищами. Мысль в своем максимально смелом и стерильном воплощении, не нуждающаяся в зрительском одобрении и равнодушная к его хамству, хохоту и едким аплодисментам.

Второй частью спектакля становятся тексты авторства Константина Богомолова, произносимые по очереди то им, то Еленой Морозовой. Как старуха приняла опухоль за беременность, а врачи добродушно не стали ее переубеждать, дабы скончалась в радости. Как женщина, посчитавшая, что уподобляется Янушу Корчаку, сожгла детей в запертом доме, дабы сократить их путь к долгожданной смерти. Клиентка, уверяющая риелтора, что вид на кладбище — то же, что и вид на море, только на кладбище лучше. Вот и спектакль Богомолова — это состояние или умиротворенного, или саркастического созерцания. То ли вид на море, то ли на кладбище, и здесь одно другого действительно лучше. Хотя в этой московской работе море вдруг побеждает.