Questions of Practice with Romeo Castellucci (Full Interview) from Pew Center for Arts & Heritage on Vimeo.

"Как зритель я люблю распознавать застывшие формы, наблюдать за ними. Я остаюсь абсолютно безучастным. Мне не нравится витальность в театре: пустая трата энергии, несдержанность на сцене. Актерский эгоцентризм мне тоже не нравится. Как зритель я предпочитаю держать дистанцию. Мое отношение к тому, что я вижу, фильтруется рассудком и мыслью.

Мне важно, чтобы у зрителя было пространство для маневра, чтобы его не загоняли в угол и ни к чему не принуждали, как это часто делается: «Смотри туда! Впечатляйся! Чувствуй что-нибудь». Это не правильно.

Мои работы открыты для интерпретаций. В зале кто-то плачет, а кто-то смеется - и это идеально. Возможно, в силу того, что мои спектакли в чем-то близки к клоунаде. Да, это в своем роде клоунада вне контекста.

В спектакле есть откровенно дурацкие сцены, они моментально становятся комическими – но если вы сдвинете рамку контекста, они приобретут совсем другой смысл. Содержание прежнее, но впечатление меняется. Непристойности веселят людей: их веселит упоминание какашек. Есть такое, да? Может, вам нужен психоаналитик, чтобы понять, почему это происходит, но тому есть причины, глубокие и путаные, связанные с устройством человеческой психики. В театре над подобными вещами люди и плачут, и смеются. По-моему, это замечательно. Кто-то спит, кто-то сидит с серьезным видом. Чудесно. В мои обязанности не входит управление эмоциями других людей. Плохой театр, как я это вижу, занимается именно этим. Он берет тебя за руку и говорит: «Здесь надо плакать. А сейчас смеяться».

Моя работа заключается в том, чтобы подготовить форму и оставить зрителя с ней один на один, не сделав ему ни одного намека. Очень просто. Естественно, я должен быть готов к любой реакции. И я понимаю тех, кто возмущен и недоволен спектаклем. Я должен их понимать".

"Как святые в древности удалялись в пустыню, так и художник сейчас может укрыться в таинственном равномерном шуме средств сообщения. Сейчас это разновидность тишины. Нужно расправиться с гневом и надеждой (сестрой отчаяния). Трэш-культура, в которую мы погружены 24 часа в сутки, может стать отправной точкой для новой прогулки в пустыню. Пресыщенность этого века позволяет нам смотреть всюду, и первым делом мы перестаем замечать то, что происходит у нас под носом.

Я работаю с образами, но они лишь часть целого. Я сосредоточен на том, чего нельзя увидеть глазами, например, на временных каналах, которые открываются между зрителем и изображением. Время создает представление, а я придаю ему форму – также как скульптор или художник, пишущий красками.

Для того чтобы заниматься сегодня театром, совершенно не обязательно иметь театральное образование. Современный театр отменяет вековые критерии профессионализма. У меня нет диплома театральной школы, я изучал историю театра самостоятельно — и мне это совершенно не мешает. Да и история искусства всегда привлекала меня гораздо больше".

«Мистер Кастеллуччи, полюбопытствую, что вы думаете о Боге?» Кастеллуччи пожимает плечами - как-то одновременно снисходительно и раздраженно, будто его чем-то задели. «Это неважно. Мое отношение к Богу не имеет значения. Это никак не связано с представлением», - осторожно замечает он.

"Что угодно может произойти и всякое прийти в голову, в любой момент. Внезапно в голове может появиться образ – постарайтесь отказаться от стандартного подхода к нему. Это возможно, если вы примете «горизонтальное» положение вне системы моральных ценностей, осознавая, что любое явление достойно внимания и что все его составляющие находятся в одной плоскости, на одной линии.

Я верю в женское начало во всем. Так, например, слово «воображение» отсылает нас к идее зарождения, зачатия, это женское занятие – в том смысле, что женщины заботятся о форме, внешнем виде вещей. Палеонтологи предполагают, что первым в истории человечества художником была именно женщина - оставшаяся в пещере и ожидающая мужчину с охоты.

Женщины по своей природе художники, им не нужно создавать произведения искусства, творческая мощь заключена в их теле, они менее оторваны от мира. Я испытываю интеллектуальную потребность в женщинах и не могу работать в мужском коллективе – у мужчин совсем другой ход мыслей, другой язык. Женщины более тонко устроены.

Я стараюсь придерживаться принципа контраста и избегать вымысла. Я делаю очень разные вещи – ставлю спектакли со словами или только из слов, с визуальными образами или только из них. Есть две работы, где актеры не появляются на сцене: M.#10 Marseille, абстрактная постановка о Марселе, и «Весна священная» Стравинского, танец пыли, никаких людей. Я не придерживаюсь какого-то определенного стиля или метода. Но есть одно правило – я никогда, никогда не использую видеозаписи в спектаклях, только для проецирования слов на стену. Это табу. Видео – это протез и очень скучно.

Нет никакого стандартного подхода, есть только моя «книжечка хаоса», я записываю туда свои впечатления за день и то, что вызвало у меня интерес. Когда перечитываю эти заметки, в голове появляются темы и смысловые узлы, я сосредотачиваюсь на самых сильных моментах. Идея приходит сама, а я ее развиваю"

"Каждое тело достойно того, чтобы оказаться на сцене. Для меня не существует уродливых тел, только разные фигуры, прекрасные по-своему, какие-то из них вышли из моды. Я считаю, что любое тело что-то выражает, любая фигура.

Момент, когда актер позволяет другим увидеть истинного себя – достойнейшее зрелище, по сути, единственная возможная форма спектакля. Когда актеры не стараются показаться симпатичными или грациозными, профессиональными или нет, толстыми или тонкими, детьми или взрослыми. Это попытка поделиться проблемами искусства с людьми, интерпретация, а не репрезентация реальности. Когда актеры разыгрывают на сцене «реальность», зритель превращается в соглядатая. Мой театр не имеет ничего общего с «театром правды» или «социальным театром» - в старом смысле слова.

Зачастую непрофессионалы добиваются поразительной убедительности игры благодаря их способности удивлять и быть естественными - многие профессионалы утрачивают эти качества. Подбирая актеров, я обращаю внимание непосредственно на их красоту и ее соответствие запросам постановки. Мой театр открыт для любых экспериментов, и я всегда многое извлекаю для себя из работы с актерами. Я только раздаю роли и предоставляю актерам полную свободу самовыражения. У меня нет метода как такового, я следую за спектаклем, полагаясь на достоинства и дарования актеров".

"Тема должна сотрясать меня до глубины души. В эти моменты я чувствую, что нашел свой предмет. Я хочу дойти до последней точки, когда уже не буду верить ни театру, ни себе, до последней степени отрицания.

Театр не обязан быть «узнаваемым». «Я закончил изучать Шекспира и теперь иду в театр смотреть на него на сцене. Теперь я его точно узнаю». Так быть не должно. Театр – это путешествие через неведомое, к неведомому. Я и мои единомышленники пытаемся на протяжении ряда лет поддерживать скандальность театральной сцены и ее колебания. Само слово «театр» нужно постоянно изобретать заново, ибо оно утратило свое оригинальное значение. Сцена – это место отчуждения, и ничто не должно быть предпринято, чтобы уменьшить причиняемую отчуждением боль. «Проблему» автора, текста, повествовательной традиции всегда пытались разрешить через скандал, который театральное представление репрезентует в разных дискурсах, принуждая актера – и его тело – стать не более чем повторителем сценических элементов, тем самым ослабляя энергию сцены вообще.

Отвращение переживается на слишком глубоком уровне, чтобы явиться на поверхность. Время задуматься над значением «трагедии» с целью пересмотреть свой взгляд на человеческий удел. Театр взывает подойти к этому со всей радикальностью формы, в которой воплощается искусство жизни".

Интерес Натаниэля Готорна к образному потенциалу сцены и стремление использовать его для расправы с аудиторией есть неотъемлемые черты театра жестокости Кастеллуччи, философскую концепцию которого сформулировал Антонен Арто. Хотя идеи Арто – и применение их на практике Кастеллуччи – имеют мало общего с откровенным садизмом и скорее являются выдумкой всепоглощающей, сиюминутной и бесстрашной формы тотального театра, нет повода сомневаться в том, что режиссер полностью осознает катартическое свойство насилия. «Я считаю, что любое противодействие оправданно и законно», - говорит он.

е.