Евгений Авраменко
К 100-летию… нет, не Октябрьской революции, а Любимова, ее ровесника. Вдова режиссера, Каталин, и директор Чеховского фестиваля Валерий Шадрин предложили Анатолию Васильеву сделать что-то к юбилею Мастера, которому тот, по собственному признанию, очень многим обязан. «Когда я в начале 1980-х в очередной раз оказался на улице, изгнанный из Театра имени Станиславского, меня приютил величайший человек и художник Юрий Любимов, отдав в распоряжение Малую сцену» 1. Там Васильев заново поставил «Первый вариант „Вассы Железновой“» и выпустил «Серсо». В конце прошлого года (на презентации своей книги в БДТ, когда до премьеры было далеко) он сказал, что новелла Хемингуэя — самое лучшее, что можно посвятить Юрию Петровичу, что история старика, поймавшего в конце концов рыбу, которую потом сожрали акулы и скелет которой он дотягивает до берега, в отношении Любимова кажется аллегорической.
«Мировая премьера» была представлена публике в Вахтанговском театре в июле, под занавес Чеховского фестиваля. С точки зрения составляющих проекта ход гениален.
Бесприютный Васильев, который больше десяти лет (с тех пор, как после конфликта со столичными властями он был уволен с поста художественного директора театра «Школа драматического искусства») принципиально не ставит в России. Но ради Любимова, когда-то давшего ему зеленый свет, сделано исключение из правил.
Алла Демидова, воспитанница «Щуки» и ученица Любимова, выпускница того легендарного курса, с которым Ю. П. вошел в «большую игру». Демидова, чей путь в Театре на Таганке, где она прослужила более тридцати лет, был столь тернист, хотя внешне столь успешен; в конце концов покинувшая этот театр, но в конфликтах актеров с Любимовым занимавшая сторону последнего («отца из дома не выгоняют»). Демидова — с ее богатейшим чтецким бэкграундом, что важно для этого действа.
Новелла старины Хэма, где «реалистическая» фактура истончается, уступая место жанровым очертаниям притчи, универсальному сюжету о Призвании (неважно, кто ты — великий Ди Маджио или рыбак Сантьяго) и решающей Схватке. Полем битв и испытаний стало у Васильева само пространство Театра…
Пространство Вахтанговского театра, откуда давным-давно, чтобы исполнить свое предназначение, стартовал актер Любимов, в день премьеры словно высвечивало мощь его дальнейшего полета… и обжигало напоминанием, что в эти же стены вернулся престарелый режиссер, лишившись своего театра: незадолго до смерти Ю. П. поставил здесь «Бесов».
Композитор Владимир Мартынов, писавший музыку к спектаклям Васильева и Любимова; в тех «Бесах» игравший на рояле; автор музыки к последней работе Любимова — в Новой Опере.
Какая драматургия уходов и встречных движений, принимающих и выталкивающих пространств…
Обратившись перед началом действия к премьерной публике, Васильев скромно предупредил ее: дескать, не смотрите на это как на спектакль, это акция, поклон великому человеку. Но сколько же маловразумительных явлений в нашу «постдраматическую» эпоху претендуют на то, чтобы называться спектаклем, да так держатся за эту возможность! А что подарил нам в тот вечер Васильев, как не ощущение театрального волшебства, величия сценического пространства, в котором почти один на один с залом осталась актриса?
Передо мной две мутные, сделанные мобильником фотографии (они ни в коем случае не соперничают со снимками профессионала, передающими завораживающий визуальный ряд спектакля).
Первая: свет в зале еще горит, на авансцене — стол и деревянное кресло. Сейчас раздвинется занавес, выйдет Демидова с кипой листочков и будет читать хемингуэевский текст. В помощь ей — приемы искусства Востока и старинного театра (механика волн и фейерверки родом откуда-то из барочных представлений и феерий), эпохи классицизма, когда внимание зрителей сосредотачивалось на актере и Слове, звучащем с подмостков. Сама Демидова родом оттуда, из классицистского театра — с его холодными и техничными актрисами, его рациональностью формы…
Второе фото: в самом финале — режущий глаза свет прожектора, свет как миг истинной красоты, ради которого человек совершает самые дальние и опасные путешествия; свет, вдруг словно собравший все компоненты сценического действия — в логике озарения. (Собравший — хотя на первом представлении актриса как будто не вполне «раскрылась»; если жизнь спектакля не ограничится разовыми показами, актерская партитура, конечно, войдет в резонанс с режиссерской, но тогда они несколько отстояли друг от друга.)
Между этими фотографиями — путь длиной в спектакль.
Демидова «ступает в воду» — начинает действие — как-то вдруг, сразу с диалога старика и мальчика. С диалога — это важно для Васильева, маркирующего в спектакле (возможно, не всегда осознанно) знаковые черты разных театральных эстетик, в данный момент — своей. Актриса сидит на авансцене на стуле с благородной «тронной» спинкой, на столике — стеклянная «пивная» кружка. И просидит так почти все время. Статичная мизансцена, окликающая, рискну предположить, и трагический «неподвижный театр», и пьесу «О, счастливые дни!» (Васильев когда-то репетировал Беккета с Бабановой), вовсе не отменяет ощущения зигзагов движения.
Иллюзия движения поддержана газовым занавесом. Он застывает в воздушном потоке, напоминающий нежную плоть огромной медузы, и очень медленно поднимается. А через какое-то время поднимается и другой занавес — тоже уходит к колосникам; потом еще занавес, и еще, и еще… Словно морская сфера впускает нас.
Обездвиженность актрисы — в контрапункте с виражами ее речи. Вопреки мудрому неторопливому ритму Хемингуэя Демидова жестко рубит фразы, произнося их с равным интервалом, экспрессивно растягивая гласные, выделяя вдруг какое-то слово. Возможно, это речевой эквивалент мизансценических принципов Любимова: автономность коротких фраз, позволяющая стыковать их друг с другом (не плавно переплетать). Порой звук торжественно дрожащий и как бы поставлен на пьедестал; когда нужно (акулы!) — у Демидовой голос хищницы, гарпии. В любом случае, звук у нее всегда твердый, без смягчающей закругленности.
На актрисе черный костюм свободного покроя, что-то между облачением дзанни и своеобычным костюмом джентльмена; что-то отсылающее и к любимовско-брехтовскому стилю, к концертности «исполнения» трагических текстов. Все с нескрываемой прямолинейностью и простотой.
На самом деле спектакль хитроумно устроен. В течение действия совершается как бы несколько щелчков, меняющих правила игры. Все может обернуться не тем, к чему ты только что привык.
Вначале Демидова читает текст с листа, не отрывая глаз, и только ты настроился, что представление будет монотонной читкой, как бумаги отстранены — больше актриса к ним не вернется. Только ты прописал все происходящее по ведомству театра Слова, как режиссер выбивает из колеи шаловливым трюком. Когда старику «приснилась длинная желтая отмель, и он увидел, как в сумерках на нее вышел первый лев», за спиной «прикорнувшей» и уведенной в тень Демидовой (художник по свету Тарас Михалевский) вышагивает лев откуда-то из восточных представлений (в его «шкуре» сам автор костюмов Вадим Андреев). Чудоюдо-львенок-кит то остановится и прислушается, то игриво тряхнет головой и шевельнет ушами. А потом — ба-бах! — залп блесток. И еще! Обескураживающая красота, вспарывающая серьезность актерского исполнения, — как визуализация шага в сновидческое. А вот поднимается большая дуга — то ли восход солнца, то ли хребет рыбы; и это визуальность иной манеры, иероглифической.
Море, «разлитое» в сцене-коробке, напряглось в предощущении схватки. Стадии борьбы отмечает музыка Мартынова, вступающая в действие далеко не сразу. Первое, как помнится, вступление — когда «леса натянулась, и показалась рыба»; когда по тексту стало темно и показались звезды — еще одна мрачная волна музыки («почернело синее море»); когда же рыба поймана и даже мертва, а старика атакуют акулы, мартыновские волны вовсе выплескиваются из берегов — с аффектированностью барочной музыки.
Схватку с акулами режиссер отдает на откуп аудиозаписи: долго, минут двадцать, звучит заранее записанное чтение Демидовой (своего рода маленький радиоспектакль), которая читает на пределе сил, демонстрируя не просто воинскую энергию, а какую-то самурайскую технику «речевого боя». А вживую — сидит неподвижно, смотря перед собой, сжимает гарпун, и совсем не брутальная фигура кажется могучим Посейдоном, усмирившим стихию. Демидова восседает на стуле-троне, будто собираясь с силами, готовясь к какому-то рывку. И с этим связана еще одна «обманка».
Старик возвращается на землю — это отмечено голосами мачо, напевающих под звуки жизнеутверждающей, вполне из нашего времени, самбы; голосами, взрезающими традиционалистскую ткань спектакля. Ты приготовился к какому-то сильному решающему «жесту» актрисы, ведь на что-то же она копила энергию в минуты схватки с акулами? Но нет, больше никакой аффектации, никакого фортиссимо. И все же действие переводится в иной регистр, вдруг обретает что-то «слишком человеческое». Минималистские движения — и удивительный эффект.
Демидова уже произнесла этот заключительный выдох Хемингуэя — «старику снились львы». Долгая пауза. Зал взрывается аплодисментами. Вдруг актриса просит у техников микрофон, словно пожелав добавить что-то от себя. Стоя в профиль в глубине сцены, как тень из восточного театра, Демидова делает небольшой возврат по тексту — к туристке, которая, пока изнуренный старик спал, увидела среди прибрежного мусора длинный позвоночник с огромным хвостом на конце. И, приняв останки «царь-рыбы» за акульи, воскликнула: «Вот не знала, что у акул бывают такие красивые, изящно выгнутые хвосты!» Свет сильного прожектора бьет нам в глаза. Нескрываемо электрический, но как будто и нетварный…
В своей книге Васильев пишет: «Творчество — как надпись на песке, которую постоянно смывает волна. Эту надпись никто не успевает прочесть, потому что нет штиля. Мы ничего не оставляем — не от нас, существ, зависит. Нужно успеть такую надпись нацарапать, чтобы ее не смыло хотя бы до тех пор, пока кто-то не прочтет»
Как узнать, в чем ты победил, а в чем проиграл, на каких весах измерить? Старик победил рыбу, но мясо пожрали акулы; разве что люди оценили остатки этого небывалого трофея. Что остается от человека, от его опасных путешествий и битв, и в чем это когда-нибудь отзовется?
А вдруг — «всего лишь» в возгласе какой-то женщины, открывшей, как красивы акульи хвосты.
Открывшей,
пока старику
снились
львы.