Ольга Фукс
Работа над «Палачами» началась, когда Кирилл Серебренников находился еще под домашним арестом и первые репетиции с актерами вела Евгения Добровольская. Тогда еще не было известно, каков будет общественный контекст премьеры – московское дело, расползающееся этаким нефтяным пятном, захватывая все больше невиновных: система с трудом разжимает челюсти, сработавшие на захват. Вишенкой на торте выглядит вывихнутое плечо палача, который переусердствовал, избивая жертву. «Палачи» Серебренникова дают пропуск туда, куда с таким трудом пытаются прорваться адвокаты и правозащитники: в изнанку доморощенного криворукого «правосудия» и в душу палача.
Пьеса, написанная в 2015 году, отсылает зрителей на полвека назад, когда в Англии отменили смертную казнь. Серебренников не выстраивает параллели с Англией (что нам Гекуба?), а меняет время действия на 1996, когда президент Борис Ельцин подписал Указ «О поэтапном сокращении применения смертной казни» (мы и тут опоздали на тридцать с лишним лет). Видеоэпиграф к спектаклю – документальные съемки исторического события: на экране два еще живых Бориса, брюнет и седой, Немцов и Ельцин, который твердо выводит свою замысловатую подпись под судьбоносным указом, подводящим черту под страшной традицией. Одни, как злосчастный Харитонов (персонажа с фамилией Харитонов играет актер Евгений Харитонов), не успели дожить до этого Указа. Другие, как палач Геннадьич (Олег Гущин играет эту роль в очередь с Владимиром Майзингером) и иже с ним так и остались топтаться у заветной черты, не в силах отойти от нее спустя годы. Палачи бывшими не бывают.
Разумеется, вслед за временем действия режиссер поменял и место действия: Норфолк – на Туапсе, английский паб – на южную пивнушку, где, не стесняясь, разбавляют пиво при посетителях, где смеется в глаза вечная неоновая надпись: «Добро пожаловать», где глушат водку и теленовости, где столы и пульт от телевизора прикованы цепью, чтоб не умыкнули. И, как цепями, прикованы к своему недавнему прошлому, ибо владелец заведения – отставной палач, а немногие обитатели – его подельники или подчиненные. Режиссер собирает эти подробности как человек, который прорабатывает травму, – скрупулезно, подробно, не жалея ни себя, ни соучастников этого процесса – зрителей. Эти цепи, этот приморский безнадежный ливень, помидоры в трехлитровой банке – «отблагодарить» журналиста; пиво, пахнущее мочой, вегетарианскую шаурму, которую можно заглотить лишь с большой голодухи, гремящее ведро, кургузые костюмы, такую же кургузую речь, милицейскую трусость, бабью хватку, девчачью безысходность, тоску по сильной власти, нелепую жизнь и нелепую смерть от действий дебилов – все это хочется вырвать, исторгнуть из себя, «развидеть» и забыть навсегда.
«Палачи» поставлены в гиперреалистической манере (не путать с бытовой), и даже придуманному Серебренниковым инфернальному явлению застреленного Харитонова так и тянет придумать и логическое объяснение: а что если молоденький, полумертвый от отвращения врач, констатировавший смерть, схитрил или ошибся, и пуля палача только ранила жертву, несчастный вырвался на свободу, поселив в своих палачах страх расплаты? А вдруг маятник качнулся в другую сторону, и вот уже вчерашние палачи и их жертвы говорят те же самые слова, но интонация у тех и других поменялась на противоположную: палачи жалко лепечут, а жертва, прошедшая сквозь ад обреченного на казнь, чувствует себя в праве требовать ответ – с такими ощущениями зрители уходят на антракт. Чтобы во втором акте убедиться: реванш жертв оказался иллюзией. А время палачей, которые мутировали в банальных убийц, все длится и длится.
«Палачи» предельно кинематографичны: спектакль выдержан в духе саспенса (без тайны, но с колоссальным напряжением) и в нем вовсю используются кинематографические вставки. Главная – сцена интервью, сыгранная Олегом Гущиным со всей роскошью своего мастерства. Задетый за живое (что был не главным и не лучшим) палач Геннадьич решается пообщаться с молоденьким журналистом (Никита Еленев), и водкой подстегивает свою решимость. В пьяной мути его глаз барахтается бахвальство (по 150 рэ надбавки за каждого казненного) и ужас, гордость (убивать приказала сама Родина, которая вечно требует невозможного) и отвращение. Ее воротит от собственных признаний, и они же завораживают его. Интервью летит, как степной пожар: «Скольких вы убили? – Следующий вопрос. – Сто? – Бери выше. – Тысячу? – Ну мы же не в Китае». И в неловкой паузе палач успевает вставить: двести тридцать три. Ему важна эта точность, некруглое число – не больше, но и не меньше. Он помнит каждого.
Мир палачей – хороших и разных – сложен и разнообразен. И в нем есть откровенные неудачники, вроде не дослужившегося до нормального чина помощника, заики-извращенца Сидорова-Пидорова: Антон Васильев играет безликого «атланта», на крепких и верных плечах которого держится само зло. Услужливый, смекалистый, трусоватый, чтобы самому стрелять из нагана, презираемый даже в среде палачей, он – как трупный червяк в пищевой цепочке — обречен вечно расчищать поле для новых жертв: убирать трупы, покрывать палача. В мире палачей есть и многочисленные сочувствующие и поклонники. В нем есть и свои корифеи, вроде дослужившегося до большого чина подагрика Бати (в смачном исполнении Сергея Сосновского или в инфернальной интрепретации Александра Филиппенко), побратима самой смерти.
Противостоят этому миру палачей здесь только двое, фактически еще дети. Невыносимая, как все подростки, почти блаженная в своей заторможенности дочь палача Света (пастельная и точная игра Ольги Добриной) – невольный адвокат человеческой породы, которая способна перерождаться, не унаследовав никакой гадости. И чужак, от одежды до речи (режиссер наделил героя Семена Штейнберга еще и еврейской фамилией Кац), решивший с подростковым вызовом обыграть палачей интеллектом и свободой, устроить им сложносочиненную «мышеловку», «заарканить совесть». Мы не знаем, кто он и откуда пришел со своим интеллектуальным «троллингом» палачей и «шахматными» комбинациями против кулака, петли или пули. Но обреченность его очевидна. Как очевидно и то, что к победе палачей не подобрать знакомого жанрового объяснения: случайность, бессмысленность и какая-то «бактериальная» живучесть зла уже не укладывается ни в карнавальный смех, ни в детективный сюжет, ни в трагический катарсис.