Елена Дьякова
…Трехчастной. Трехчасовой. Разножанровой и лоскутной — как сама поэма Некрасова. К слову: еще никто до Гоголь-центра не пытался ставить ее на драматической сцене.
Сценограф — сам Серебреников. Глухая стена с терновыми кудрями колючки поверху заменяет задник. Поперек сцены теплым блеском народного благосостояния сияет труба газопровода.
В тени трубы расположено нехитрое домохозяйство Подтянутой губернии уезда Терпигорева: швейная машинка, гладильная доска с белой офисной рубашкой, старый телевизор, кухонный стол, клетчатые челночные сумки, коврики — родительское благословение, дефицит 1970-х.
В витках колючей проволоки на заднике вспыхивает белым неоном небогатая, как на придорожном кафе, рекламная надпись: «Кому на Руси жить хорошо». А что за стеной? Неведомо. Но она, стена (это как-то сразу видно) — не тюремная. А наша, родная. Это мы отсиживаемся за ней, держим оборону. Она стоит не на границе державы, а в нашем разуме.
Зато уж в мире, очерченном стеной, — воля-волюшка. И семь мужиков, отрыв под соснами самобранку с подачей крепких напитков, могут невозбранно бродить там в поисках смысла.
«Мужики», молодые актеры «Седьмой студии», конечно, не крестьяне 1860-х. Их ватажка движется по сцене слаженно, как артель бурлаков. В то же время у каждого — свой типаж и характер: охранник, челнок, «индивидуальный предприниматель», подернутый первым глянцем благополучия, проныра, лох… И еще — Ощеренный, вечно неуверенный, что его уважают.
И еще — очкарик в майке с надписью «ДНИ ЭТОГО ОБЩЕСТВА СОЧТЕНЫ» и пионерском галстуке.
…Зато жены их — все похожи: длинноногие красотки в несвежих фланелевых халатах в цветочек.
Мир вполне узнаваемый. Мир — родной до оскомины. И как-то по-своему он на сцене уютен.
«Вся поэма Некрасова, написанная уже после отмены крепостного права, задается вопросами свободы и рабства. Она про невозможность обретения свободы и удобство привычного рабства», — пишет Кирилл Серебренников, предваряя премьеру. Первая часть спектакля — «Спор» — вся про это. Некрасовский эпизод «Подкидыш», в котором освобожденные крестьяне престарелого князя Утятина упоенно, желчно, лживо, с юродским вывертом продолжают играть крепостных для утешения старого барина (петербургские наследники-гвардейцы обещали отдать «опчеству» заливные луга, если батюшка умрет счастливым, не узнав о реформе 1861 года), — вырастает на сцене Гоголь-центра в сущий бестиарий. Опять же — бестиарий, родной до дрожи.
Лжебургомистр Клим (Никита Кукушкин), готовый рулить этим балаганом (серьезный мужик за такое не возьмется), похмельный бунтарь Агап (Евгений Харитонов), «мир», исходящий ядом, смешками, сплетнями, — но привычно играющий «верных рабов» в чаянии будущей выгоды, «молодая элита» князей Утятиных, благосклонно наблюдающая за подхалимажем дворовых (на деле, юридически, — уже давно свободных людей). Хлесткие, как розги, строки Некрасова — и сюрреалистически точно вписанная в этот бред статная белокурая красотка в костюме Снегурочки (Рита Крон), которая глубоким грудным голосом поет у рампы «Гляжу в озера синие…».
Русь прожженная, Русь неверная, Русь, всегда готовая склониться до земли — и достать в поклоне нож из-за голенища. Русь, в которой и сам Некрасов кажется иногда персонажем того же бестиария (кто ж нашу толпу к топору позовет без народного заступника?!).
…Тем не менее — первый акт длинного спектакля пролетает на одном дыхании.
Часть вторая — «Пьяная ночь». Тут нет слов: только хор девушек в черном, с полутраурными, полукупальскими венками на головах, поет вокализы на осколки строк Некрасова: голодно, родименький, голодно… Музыка Ильи Демуцкого и хореография Антона Адасинского правят этим актом, превращая вполне живой разгул праведных и грешных крестьян у Некрасова в страшный пластический этюд, в русское чистилище. Артель актеров «Седьмой студии», бражка вольных правдоискателей из Заплатова-Дырявина-Разутова-Знобишина превращается в единое, сильное и измученное, полуголое тело, которому и смертной рубахи не дано: одни порты!
То ли это голод — но уже не некрасовский, а поволжский, 1921-го, из самых страшных. То ли лагерная баня. То ли лесоповал. То ли расстрельный ров, котлован, Чевенгур, пехота с трехлинейками под пулеметным огнем. То ли фреска «Страшный суд» в деревенской церкви. Тут валят сосны на адском морозе. Тут выносят на согнутых спинах мертвых. Тут немо мучаются, избывая всем народом веселый грех полупьяного раболепия и безумный праздник бунта.
…В третьем акте — приходит просветление. На нем ватник, резиновые сапоги и платок.
Матрену Тимофеевну, мать невинно убиенного младенца Демушки и пятерых живых сынов, клинскую крестьянку по прозвищу Губернаторша, играет Евгения Добровольская, одна из лучших актрис МХТ. Играет, делая естественным, как дыхание, стихотворный монолог Некрасова. Очеловечивая своим рассказом артель странников: они смахивают слезу и сопят, слушая, они принимают из рук Матрены тяжелые фаянсовые тарелки щей, наливают хозяйке стопку, режут батон. И тут каждый жест узнаваем: какой же русский не сидел за таким столом? А черно-белое видео рассказа Матрены о юности не случайно похоже на кино «сурового стиля» 1960-х.
Тут не то чтобы «на Руси жить хорошо»… Тут более о том, что не стоит село без праведника. И ежели наше — от Перми до Тавриды — стоит против неба на земле — тому причиной Матренин двор.
…Странные люди пересекают его в некрасовском сне Кирилла Серебренникова. Красавицы в русских костюмах, в кичках и шитых рубахах музейной красоты выносят стопы добротных цветных рубах, с поклоном подают мужикам-правдоискателям. Но это не рукоделие Царевны-лягушки.
Мужики разворачивают и надевают на себя — в семь слоев — майки с картинками. Из тех, что висят на каждом курортном, базарном, привокзальном лотке по всей Руси. Тут и вежливые люди, и Ежик в тумане, и пиво с водкой, и рыбалка с баней, и церковь с крестом, и топор с коловратом, и Высоцкий с подписью «Все не так, ребята», и президент Путин со слоганом «Оно тебе НАТО?»… «Русский значит трезвый», «К топору зовите Русь», «Я обид не помню — я их записываю»…
Все, что мы несем с базара заместо Белинского и Гоголя. А теперь и заместо милорда глупого.
Вся та — несовместимо пестрая, но как-то ворохом тесно уложенная чуть не в каждой башке — протоплазма, которая медленно колышется в мозгах у всего населения уезда Терпигорева.
И никто, похоже, не знает, какой фермент в этой смеси окажется самым важным для синтеза.
…А кто будет в лоскутном одеяле этого спектакля (со всей его парчой, рогожей, солдатским сукном и колючей проволокой) пытаться поймать русофобию… тот, поди что, и не жил на Руси.
Не рассуждал в электричке с попутчиками. Не стоял на пионерской линейке. Не рассказывал анекдотов о Брежневе. Не ел макарон по-флотски — спагетти болонезе в исполнении мичмана Жевакина. Не ходил на мелкооптовый рынок за пошехонским сыром и канцтоварами. Не сглатывал комок, глядя, как родители смотрят в телевизоре черно-белое кино 1960-х.
И уж совершенно точно — не проходил в школе Некрасова.