Елена Алдашева
В спектакле актера, а с недавних пор и режиссера “Гоголь-центра” Филиппа Авдеева, столько драйва, что ТЕАТР. в виде исключения решил опубликовать не один, а целых две отзыва. Они не являются противоположными по оценке, однако их авторы воспринимают премьеру очень по-разному. Тексты публикуются в порядке написания
Чтобы разобраться во всей до избыточного сложной конструкции «Страха и отвращения в» – премьерного спектакля Филиппа Авдеева в «Гоголь-центре», – надо посмотреть его хотя бы пару раз. А пока скажу о том, что не требует долгих штудий, но что делает «Страх и отвращение в Москве» серьёзным высказыванием.
Визуально это, конечно, аттракцион, придуманный большой командой художников. Три зрительских сектора на сцене, а спектакль играют на поворотном круге, который чуть ли не три четверти действия находится в движении. Меняются локации. Ездит по кругу и во всех мыслимых направлениях вполне «натуральная» машина. Перемещаются по сцене вертикальные экраны: приближаясь и отдаляясь, зажимают машину в тиски, создают фон (видео трассы, например), показывают крупные планы героев. Громкая музыка, видео, спецэффекты, танцы – чего тут только нет (кто видел авдеевское же «Море деревьев», может попробовать «спроецировать» его зрелищность на сюжет о мрачноватом московском трипе). История – своя, московская, по касательной к сюжету культовых романа и фильма, зато совсем не по касательной сочинение драматурга Егора Прокопьева, режиссёра Филиппа Авдеева и всей команды – к тому контексту, в котором оно возникает. Отчасти именно это определяет отсутствие хаоса во всей рваной (казалось бы) структуре спектакля.
Аллюзий, цитат и микроотсылок к другим спектаклям «Гоголь-центра» – десятки. Иногда они вполне смыслообразующие: например, машина. В московских «Страхе и отвращении…» она не личный транспорт героев и не шикарный кабриолет: сверху появляется то знак такси, то полицейская мигалка. Но с самого начала напоминает побитые проржавленные автокорпуса из «Метаморфоз» Кирилла Серебренникова и Давида Бобе, что выпускались ещё на «Платформе» и где гекзаметр Овидия соединялся с написанными для спектакля прозаическими текстами Валерия Печейкина. Был там, например, современный монолог («Не оборачивайся, Орфей!»), который произносил Александр Горчилин, шагая по остову машины, а Эвридика не то что шла за ним – преследовала и бросалась на капот. А потом таких «эвридик» становилось много. Вот и в «Страхе и отвращении…», где у Горчилина одна из главных ролей, тоже есть своя «Эвридика», окровавленная, преследующая, вечно гибнущая (Юлия Лобода или Настя Вядро).
Горчилин семь лет назад снимал документальный фильм «#комунарусижитьхорошо»: как артисты «Гоголь-центра», тогда ещё, кажется, совсем юные, во время экспедиции в Ярославскую область общаются с местными. Это была подготовка к будущему спектаклю Кирилла Серебренникова по Некрасову. Фильм стал горьким высказыванием про родину и поиск своего места в ней – хотя герои, московские мальчики, представали в нём не в самом приглядном виде и не были тождественны тем же артистам вне кадра. Это ощущение честного и даже беспощадного к себе высказывания, в котором есть место и зонам игры, и постоянному балансированию на грани обманчивого «я/не я», «Страх и отвращение…» унаследовал от того фильма.
Героев и зовут соответственно – Саша (Александр Горчилин) и Филипп (альтер-эго автора играет Василий Михайлов). Режиссёр-артист Авдеев на сцену выйдет дважды, чтобы сыграть человека-миф – автора романа-первоисточника Хантера С. Томпсона. Он, конечно, герою-Филиппу мерещится: сперва выйдет с хвостом, как у какой-то рептилии (привет глюкам романного повествователя), а в финале увезёт во вневременные облака. Расскажет о главном: например, как страшно, когда твои последние слова возьмут из случайной статьи, а последним делом на земле станет работа над «халтуркой». Он даже и застрелится из ружья для наглядности – ничего смешного, отсылка к реальной участи Томпсона. Но и к спектаклям ГЦ – сам Авдеев в «Маленьких трагедиях» играет Моцарта-Кобейна, которого, как и всех, погубить могут только страдание и талант.
В отличие от жутковатой сцены самоубийства Томпсона, «Страх и отвращение…» в целом – спектакль очень смешной и точный, особенно в почти «вербатимной» фиксации наблюдений за московским миром, от гламурной вечеринки до чебуречной. И за собой. Главное, что вообще взяли от романа создатели спектакля, – принцип гонзо-журналистики, который в отношении театра можно понять как актёрские наблюдения за собой в предлагаемых обстоятельствах.
В мире, куда после фантастического пролога отправятся герои – журналист Филипп и его приятель Саша, – параллельные реальности, созданные отнюдь не гаджетами. Актуальные шутки – привет как минимум «Идиотам» Серебренникова: там тоже события фильма Ларса фон Триера перенесены в современные российские реалии. Полусказочные кошмары, душу выворачивающие попадания в болевые точки памяти и сознания, где сидящей перед телевизором маме больно или мужик хочет любви, потому что она движет солнце и светила. И все эти персонажи – оборотни: как в сказке и как в жизни (только что хотели обнять, а вот-вот морду начистят и в клочья порвут «за родину»). Единственная безусловная реальность – серая, деловитая и внезапная: там, где мог бы быть антракт, вдруг включаются дежурки и идёт перестановка, пока главные герои лежат на полу в отключке.
Сумку с «Роскомнадзором» (слово «Роскомнадзор» тут заменяет названия всех веществ: «у нас было три Роскомнадзора, упаковка Роскомнадзора…»), на московские улицы подбрасывают макбетовские ведьмы – «бородатые сёстры» в исполнении Владимира Епифанцева, Саввы Савельева и Сергея Муравьёва. Они потом в кого только не перевоплотятся – но шекспировским слогом успеют поговорить не раз. А ведь Шекспир в ГЦ – это, конечно, «Сон в летнюю ночь». Там тоже был поворотный круг – приподнятый над землёй круг любви, смерти и великой силы театра. А тут круг – конечно, круг ада: московские кольца дорог, круг сансары и театральное проклятье. А ещё невыносимый бег на месте, когда опрометчиво названную мамой встречную бабу Клару (Ирина Выборнова) надо хоронить по-настоящему. По-настоящему погибнет тут и единственный человек, лишённый страха и отвращения, ходячий парадокс – полицейский, который верил в людей (Артём Шевченко). Оборотень и парадокс – не одно и то же, и у последнего шансов на выживание на порядок меньше. И сколько бы ни ссылались на факты биографии и тексты Томпсона герои во время действия, на нашей почве «референс» спектакля – только «Москва – Петушки». Да и какой ещё может быть у Курского-то вокзала.
…Всё закончится посмертной – или просто вневременной – прозрачностью. Стереть написанную «халтурку» до белого листа («Сожги всё» и белый лист были в «Кафке» Серебренникова), смотреть сквозь облака на задержания, захваты, избиения: в видеопотоке на экране не отличить чужеземное от своего, сегодняшнее от вчерашнего. Остаться автору и герою наедине (Авдеев-Томпсон и Михайлов-Филипп) и на двух языках читать строки из другого текста создателя «Страха и отвращения в Лас-Вегасе» – манифест о невозможности манифеста. О том, что в прошлом всё кажется само собой разумеющимся, но никто и никогда не сможет осмыслить современность, охватить настоящее, до конца выразить своё поколение. Кто-то может сделать это ярче других, и только.
Когда вышел фильм «Кислота», Горчилин и Авдеев открещивались от слогана про «манифест поколения», хотя если не создать, то обрести манифест как таковой им хотелось. Вариант Томпсона – не худший.
В самом конце спектакля – салют на экране. С помощью этого салюта развеивают прах писателя: это тоже факт о Томпсоне, упомянутый в спектакле, хоть и без уточнения имени – «один чувак». Такой экранный привет спектаклю «Барокко» (там, правда, был не салют, а взрыв) и его создателю – Кириллу Серебренникову, упомянутому в программке в качестве художественного руководителя спектакля «Страх и отвращение в