Марина Давыдова

Андрий Жолдак поставил в драматическом театре города Черкассы спектакль, посвященный голодомору, "Ленин love, Сталин love". Это творение украинского режиссера, не очень привечаемого на Украине, в кои-то веки удостоилось поддержки Министерства культуры и прямой трансляции по Первому национальному каналу. Дело дошло до того, что премьеру, которую сыграли в Киеве, в Национальной опере Украины, почтил своим присутствием Виктор Ющенко.

Вообще-то представить себе Ющенко на каком-то другом спектакле Жолдака примерно так же сложно, как Путина на "Марше несогласных". Но в данном случае интересы официального Киева и радикального режиссера, который, к слову сказать, давно уже переселился с семьей в Берлин, совпали. С официальным Киевом все понятно. Как и всякая страна, недавно обретшая независимость, Украина мечется в поисках национальной самоидентификации. Ей нужен свой иконостас, свои важные события, цементирующие национальную память, и трагедия начала 30-х, когда в результате продразверсток на территории Украины погибло от голода несколько миллионов человек, конечно же, способствует формированию этого самосознания.

С Жолдаком все несколько сложнее. Практически одновременно с премьерой "Ленин love, Сталин love" в том же черкасском театре он поставил "Войцека" Бюхнера, по обыкновению очень осовременив классический текст. Когда смотришь два спектакля встык, становится ясно, что бездушная власть в равной степени воплощена для режиссера и в московских комиссарах, разъясняющих непонятливому украинскому населению преимущества жизни в колхозах, и в современных украинских ментах, которые в "Войцеке" трепещут в садомазохистском экстазе, избивая заключенного и (слабонервных просят не беспокоиться!) насилуя муляж ни в чем не повинной овечки.

В сущности едва ли все спектакли Жолдака являют нам жестокий-прежестокий мир, который испытывает человека (его плоть, его мозг, его жилы и сухожилия, его чувства и его душу) на прочность. Можно ли остаться человеком в нечеловеческих условиях - вот главная тема этого талантливого, но крайне неровного режиссера, то поражающего зрителя сценическими прозрениями, то впадающего в тягостную театральную графоманию. А власть... Ну что власть... Она отвратительна, как руки брадобрея. И та власть, и эта.

В "Войцеке" Ющенко и Тимошенко глядят на творимые вокруг безобразия со своих официальных портретов примерно с тем же равнодушием, с каким в "Ленин love, Сталин love" взирают на пухнущих с голоду крестьян обрамленные рамочками коммунистические лидеры. Но если вынести за скобки этот контекст жолдаковской режиссуры, то карикатурные эмиссары Москвы, шагающие по сцене с красными знаменами, жирующие в излюбленных режиссером стеклянных комнатах-будочках и брызгающие слюной в проповедническом экстазе, неизбежно будут восприниматься как бесхитростная агитка.

Когда узнаешь подробности гибели, точнее, медленного и мучительного умирания женщин, мужчин, стариков, детей на богатых черноземом землях - в книге Василя Барки "Желтый князь", на которой основан спектакль таких подробностей не счесть, - они переворачивают душу едва ли меньше, чем ужасы Холокоста. Но стоит ли называть голодомор геноцидом (такова версия официального Киева) - это уже другой, непростой вопрос. Слишком много знаем мы о безмерном и столь же порой бессмысленном страдании всех людей, а в особенности крестьян, населявших пространство советской империи. ев?

Кафкианские ужасы страны советов - это общая судьба, а значит, общая вина и общее горе, которые должны бы не разъединять, а, наоборот, соединять два бесконечно близких друг другу народа. Эта близость написанного в 60-е годы в эмиграции романа Барки особенно бросается в глаза именно в сценической жолдаковской версии. Ибо любой человек, хоть что-то знающий о театре, глядя спектакль украинского режиссера, неизбежно вспомнит великий спектакль Льва Додина "Братья и сестры" по прозе русского "деревенщика" Федора Абрамова. Там тоже, как и в романе Барки, речь шла о страдающем крестьянстве. Там тоже весь ужас жизни в сталинской деревне был показан на примере одной отдельно взятой семьи. Но сила додинского спектакля состояла в том, что он не просто власть обличал и не просто сострадал своим героям. Там было сочувствие к народу и стране, в которой он живет, и в то же время - презрение к этому народу, так легко отдавшему себя на поругание, и к стране, в которой так легко становятся из жертвы палачом. Подобной диалектики в постановке Жолдака, увы, нет.

Но в ней, по счастью, есть другая тема, очень важная для романа и, на самом деле, очень жолдаковская. Тема, не позволяющая рассматривать этот спектакль как банальный политический госзаказ. Главные герои "Ленин love, Сталин love" - не просто хорошие люди (как Пряслины из "Братьев и сестер"), они - люди верующие. Роман Барки повествует о силе духа, которую одну и можно противопоставить сверхъестественной жестокости мира. Каждый из членов обреченной на гибель семьи Мирона Катранника проходит свой крестный путь, лично убеждаясь, что есть нечто более важное, чем физическое выживание. Неслучайно самыми важными становятся в спектакле образы земли, источника пищи и жизни земной, и воды, озера, большой крещальной купели (именно в озеро прячут евхаристическую чашу, то единственное, что осталось от разграбленной и поруганной бесами церкви).

В финале Андрийко, единственный уцелевший член семьи Катранников, прекрасно сыгранный Верой Климковецкой, нырнув в озеро с головой, вновь обретает спрятанный потир. И эта, пожалуй, самая сильная сцена спектакля в сущности противоречит его политическому антуражу. Ибо евхаристическая чаша не может быть символом национальной гордости. Она есть символ духовного возрождения, которое и для нации и для отдельного человека возможно не через ненависть, не через обличение, не через сведение исторических счетов, а лишь через покаяние и прощение, которые в равной степени необходимы и Украине и России. Только ими мы и спасемся. Не по отдельности - вместе. Нашу общую историю никакими границами и таможнями уже не распилишь пополам.