Марина Давыдова
журнал ТЕАТР №17, 2014 год

Еще недавно казалось, что Украина в этом вопросе недалеко ушла от России. А уж болезни российского театра и вовсе протекали у наших соседей в острой форме с осложнениями. Доставшаяся в наследство от советских времен неповоротливая и громоздкая театральная система была еще более неповоротливой и громоздкой, чем у нас. Терпимость к своим «безродным космополитам» — ничуть не выше, чем у нас. Консервативные тенденции — еще консервативнее наших. Раздутые театральные труппы — еще более раздутыми (говорят, в штате Театра Ивана Франко числится 500 человек — ох, мамочки!). Самый известный украинский режиссер — Андрий Жолдак предпочел переехать в Германию. Самый известный режиссер, оставшийся в Киеве, — Влад Троицкий оказался фактически лишен господдержки. Арт-акционизм подвергался примерно таким же притеснениям, как в России.

А потом случился Майдан. И мы увидели другую Украину.

Я оказалась там, когда Янукович уже бежал и протест естественным образом иссяк, но баррикады еще не были разобраны, походные кухни еще дымили, запах жженой резины еще витал над Крещатиком, а палатки еще соперничали с его сталинской архитектурой. Центр города превратился в какую-то тотальную инсталляцию, в которой окончательно стерлась грань между жизнью и искусством, а лозунги революции запросто соседствовали с развешанными буквально на каждом углу цитатами из Ветхого и Нового Заветов. Я все силилась понять, что увиденное мне напоминает. Потом поняла: вольный город Христианию, расположившийся посреди Копенгагена, коммуну Нидеркауфунген в немецкой земле Гессен, литовский Ужупис на берегу реки Виленки. Все то, что являет собой альтернативу нынешнему мироустройству. И дикому, и цивилизованному — всякому.

На Майдане, как в Христиании, не было жесткой социальной иерархии, не было начальников и дураков. Общество было устроено не вертикально, а горизонтально. Самые непримиримые противники готовы были существовать бок о бок. Соборность и толерантность стали почти что синонимами.

В этом удивительном сочетании архаики и модернити парадокс киевской революции и залог обновления страны. Меня, помню, очень впечатлил рассказ о том, как эстрада, с которой вещали политики и на которой выступал «Океан Ельзи», время от времени превращалась в алтарную часть невидимого собора: здесь происходило богослужение. Представители разных христианских конфессий, находящиеся друг с другом в непростых, мягко говоря, отношениях, делили литургию на части — ну примерно как пьесу на акты — и, сменяя друг друга, служили каждый свою часть. Но главное — именно тут, на Майдане, вдруг стало со всей очевидностью понятно, что художником в современном мире может стать каждый.

Мало ли на свете было и есть разнообразных «майданов»? Вон в Египте тоже беспрерывно митингуют и бунтуют. Но восстание восстанию рознь. И разница, в конце концов, в том, насколько тот или иной протест в состоянии сам себя эстетически осмыслить. А высшая форма протеста — это когда протест сам умудряется стать частью эстетического пространства.

Так вот киевский Майдан стал не просто важнейшим политическим событием новейшей европейской истории. Он стал главным украинским артефактом. Он выразил современную Украину мощнее, чем спектакли, фильмы, стихи и разнообразный «совриск».

Можно сколько угодно спорить о правоте стоявших на Майдане. Можно сколько угодно говорить о том, какие политические силы стояли за ними. Спорщики никогда друг друга не переспорят. Но такого творческого подъема, какой случился тут прошлой зимой, зимой тревоги нашей, я не вспомню даже в Москве во время «белого движения», а ведь там тоже было много всякой разной креативности. И, положа руку на сердце, трудно представить что-либо отдаленно напоминающее киевскую акцию с забрасыванием полицейских мягкими игрушками или устроенный жительницами украинской столицы перформанс с зеркалами, которые они держали перед стражами порядка, где-нибудь в Славянске или Краматорске. Там с самого начала молчали музы и говорили гранатометы. У Майдана с самого начала было кроме политического еще и эстетическое измерение. И это главное его отличие и его оправдание.

Не знаю, спасет ли мир красота, но политика для меня поверяется эстетикой.

Когда видишь, как простая киевская пенсионерка, сама того не подозревая, превращается в ситуациониста, понимаешь: противостояние России и Украины при всем желании невозможно свести к противостоянию русских и украинцев. За ним встает (маячит) куда более сущностная оппозиция. Даром, что ли, среди активистов Майдана было так много этнических русских (сколько их я встретила в Киеве), а среди «русских патриотов» встречается так много этнических украинцев.

Если совсем обобщать — перед нами разворачивается глобальное противостояние старых и новых форм жизни. Это совсем не всегда противостояние между странами — куда чаще это противостояние внутри одной страны. Просто в какой-то момент Украина стала синонимом обновления. Обретение национальной идентичности совпало тут с небывалым доселе прорывом в сторону космополитизма и индивидуализма, к тому понятию свободы, которое не имеет и не может иметь никакой национальной и конфессиональной окраски, не зависит от былого величия той или иной культуры или от количества денег в той или иной казне.

Дух вольной Христиании, дух жизнетворчества веет, как известно, где захочет — он не ведает границ. И весь вопрос сейчас лишь в том, не поступится ли новая Украина эстетическим измерением своих преобразований, не зациклится ли на своей национальной гордости, сохранит ли идеалистический порыв, одушевивший ее революцию.

Лучше всего этот порыв зафиксировали статьи из конституции литовского Ужуписа:
Каждый может быть свободным.
Каждый отвечает за свою свободу.
Каждый имеет право ошибаться.
Каждый имеет право быть счастливым.
Каждый имеет право быть несчастным. Каждый имеет право верить.
Каждый имеет право осознавать свою ничтожность или свое величие.
Каждый имеет право быть личностью.
Каждый имеет право на любую национальность. Каждый имеет право любить.